В ноябре 2006 года картина под названием «5, 1948» была продана одним миллиардером, Дэвидом Геффеном, другому миллиардеру, Дэвиду Мартинесу, за $140 миллионов и стала самой дорогой картиной в истории арт-рынка (в 2011-м ее переплюнули «Игроки в карты» Сезанна). Полотно с невыразительным названием принадлежало кисти Джексона Поллока магистра абстрактного экспрессионизма, алкоголика с тяжелым взглядом и нависшим лбом дядюшки Фестера, живописца, который рисовал картины красками для стен.
В 39 лет он стал самым знаменитым художником Америки, а в 44 года в последний раз сел пьяным за руль и увлек за собой в могилу ни в чем не повинную девушку.
***
За весь свой последний, 1956 год Поллок не нарисовал ни одной картины. Так, баловался иногда безделушками дома у своего друга, скульптора-минималиста Тони Смита: скручивал проволоку в причудливые фигуры и швырял на них краску жирными комками. Поллок жил такими чересполосными, грубо разорванными периодами: работал неделями, потом месяцами предавался депрессивной праздности. Вопреки популярному мнению, он мог запросто подолгу не пить. Правда, один из периодов продолжительной двухгодичной завязки закончился чудовищным пьяным скандалом дома, на Лонг-Айленде, в День благодарения. После съемок в цветном фильме фотографа Ханса Намута дотошного немца, мучившего его целый месяц, заставлявшего позировать, переобуваться в замызганные рабочие башмаки, рисоваться перед камерой, малевать по стеклу, из-под которого глядел, помигивая, 16-миллиметровый киноглаз, Джексон зашел в гостиную, достал виски, выпил пару стаканов и принялся истошно вопить: «Now!» После этого он содрал с уставленного едой стола скатерть, отправив жирную индейку и лопавшийся от обиды сервиз в тартарары.
11 августа 1956 года Поллок налакался с утра; Рут Клигман еврейская красавица, с которой он встречался уже несколько месяцев и которая зачем-то притащила с собой подружку-тихоню Этель Метцгер, уговаривала ехать на вечеринку. Поллок не хотел, но дома было делать нечего, а валяться в кровати и выть от тоски ему осточертело. Они поехали: девушки в вечерних платьях и бусах, бородатый кряжистый Джексон в дурацком костюме морячка. Эта веселая поездка самый известный американский suicide by car crash, самый жуткий и выстраданный вопль «Now!», самое последнее разбрызгивание краски Джексона Поллока.
До 1950-х картины Поллока производили вполне жизнерадостное впечатление (вроде этого полотна без названия, написанного в 19421944 годах). Однако позже они значительно потемнели и посуровели.
Принято думать, что мозг человека в мгновение смерти на дьявольской скорости перематывает кадры прожитой жизни, превращает ее в спрессованный артефакт тот самый поллоковский «Now!». Что увидел Джексон в своем микрофильме, не так уж важно ему было на что посмотреть, хотя и не так чтобы очень. В конце концов, его жизнь была далека от больших жестов и широких мазков: он не был иммигрантом, прошедшим огонь, воду и Эллис-Айленд, как Ротко или де Кунинг, нелегальным Иовом, доплывшим до благословенной Америки в чреве британского торгового судна. Поллок мог увидеть себя мальчишкой младшим из пяти сыновей аризонского фермера, объезжающим с отцом окрестности Гранд-каньона, впитывающим обожженную солнцем открыточную американскую иконографию, изживанием которой он будет заниматься первые десять-пятнадцать лет своей карьеры. Мог увидеть, как в его квартиру-мастерскую в Гринвич-Виллидже впервые вошла бойкая, носатая, очень некрасивая девушка по имени Ли Краснер, с порога объявившая, что, мол, они с каким-то Поллоком участвуют в одной выставке. И она знает всех нью-йоркских абстрактных экспрессионистов, но не знает того, кто бы подписывал свои работы «Джексон Поллок». Вряд ли он вспоминал, как долго они выбирали подходящую церковь для свадьбы, Джексон не отличался сентиментальностью. Зато он мог помнить, как другая некрасивая носатая женщина но в миллион раз богаче! заказала ему его первую монументальную работу, чтобы повесить в прихожей, неподалеку от гардероба, а потом затащила его в постель. Что ж, говорят, только в одной Европе у Пегги Гуггенхайм была тысяча любовников.
К психоаналитикам Поллок ходил смолоду и, уже переехав в Ист-Хэмптон, мотался к ним на Манхэттен дважды в неделю в компании Пэтси Саутгейт той самой, которой принадлежит легендарная фраза: «Жизнь в домике Поллоков была одной сплошной еженощной алковечеринкой». И которая оставила крайне любопытные воспоминания о том, как художники вроде Поллока, искренне считая свои занятия недостойными настоящего мужчины, компенсировали это как умели и потому вели себя в обычной жизни как скоты. Собственно, в этом и состоит революционность искусства Поллока в переводе изображаемого в нутро художника, в отказе от фигуративности Миро и Эрнста, в окончательном освобождении линии от оков вещного мира и подключении ее, линии, к внутренним импульсам человека рисующего.
