Гвоздем выставочной жизни Парижа в конце 2016 и в начале 2017 года была выставка в Фонде Louis Vuitton коллекции Сергея Ивановича Щукина. Это было действительно событие, на которое собрался весь город: люди приезжали из Соединенных Штатов. И можно с сожалением сказать, что Париж сделал то, что должна была сделать Россия, — показать коллекцию великого русского собирателя максимально полно и так, чтобы было понятно, какую роль она сыграла для развития отечественного искусства. Но, утешая себя, скажем, что и в лице Сергея Ивановича Щукина Россия в свое время сделала то, что должен был сделать Париж. Именно Сергей Иванович и его товарищ Иван Абрамович Морозов, создавший другую крупнейшую коллекцию французской живописи в Москве, приобрели те произведения современной французской живописи, без которых уже невозможно представить себе историю искусства ХХ века.
#album_impressionism
Во второй половине XIX — начале ХХ столетий частное собирательство в России переживало расцвет. Главную роль в этом процессе играла динамично развивающаяся буржуазия, прежде всего московская. Для нее собирательство постепенно становилось патриотической миссией, примером которой служил Павел Михайлович Третьяков, сформировавший музей национального искусства. Но зарубежному искусству XIX века в России не очень повезло: не так много наших соотечественников собирали его. Исключением здесь был Александр Кушелёв-Безбородко — петербургский аристократ, собравший хорошую коллекцию французских реалистов первой половины XIX века, имевший даже Делакруа. Но это скорее исключение, которое подтверждает правило. Западное искусство XIX века до сих пор представлено в собраниях Петербурга и Москвы фрагментарно. К 1917 году не более дюжины москвичей и петербуржцев обладали произведениями современной французской живописи, и большая часть этих собраний не была доступна публике. Даже в собственной среде эти люди были скорее исключением. В собирательстве современной западной живописи публика видела крайнюю степень экстравагантности знаменитых своими причудами московских купцов. И характерно, что если бы мы говорили сейчас о западных собирателях, то в критическом отношении к ним доминировал бы мотив спекуляции: эти вещи покупаются для того, чтобы затем их с выгодой продать. А относительно московских купцов злые языки говорили, что Щукин тронулся. И сам Щукин, мы знаем по воспоминаниям, не без гордости показывал новоприобретенного Гогена, говоря собеседнику: «Сумасшедший писал — сумасшедший купил». Это тоже характерный мотив — это скорее мотив растраты денег на непонятные вещи, а не спекуляция.
В сущности, в Москве в начале ХХ века было четыре человека, которые имели достаточно смелости, чтобы покупать непривычную западную живопись. Эти четыре человека принадлежали к двум предпринимательским семьям — Морозовым и Щукиным. Из этих четверых двое сошли со сцены — Михаил Абрамович Морозов скончался 33 лет от роду, и его собрание по воле вдовы перешло в Третьяковскую галерею, где москвичи уже могли видеть произведения французских реалистов из коллекции Сергея Михайловича Третьякова. А Петр, старший из двух братьев, в какой-то момент потерял интерес к собиранию современной французской живописи, и Сергей купил у него в 1912 году те картины, которые ему нравились.
Итак, московское собирательство современного французского искусства — это прежде всего два человека: Сергей Иванович Щукин и Иван Абрамович Морозов. Они собрали совершенно уникальные по объему и качеству коллекции того искусства, которое было совершенно непривычно большинству из посетителей московских музеев. Их роль была у нас тем более велика, что в отличие от Германии или даже Франции в России не было частных галерей, которые продвигали на рынок современное искусство, тем более искусство зарубежное. И, если Щукину и Морозову хотелось купить новую картину, они не могли обратиться к петербургскому или московскому дилеру, они не ехали даже в Берлин — они отправлялись прямо в Париж. Более того, в русском художественном пространстве не было и музея, который отважился бы выставить современную радикальную живопись. Если парижанин уже с 1897 года мог посмотреть на импрессионистов в Люксембургском музее в коллекции Гюстава Кайботта; если в 1905 году музей Атенеум в Гельсингфорсе (Хельсинки) отважился купить Ван Гога, и это был первый Ван Гог в публичных собраниях в мире; если Гуго фон Чуди, хранитель Национальной галереи в Берлине, в 1908 году был вынужден уйти в отставку под давлением самого германского императора за то, что он покупал новую французскую живопись, — то ни один из русских государственных или общественных музеев не отваживался показывать эти картины. Первое место, где в публичном пространстве можно было увидеть импрессионистов в нашей стране, — это личный музей Петра Щукина, открытый в 1905 году
. Но главное — что роль музея на себя приняла коллекция Сергея Щукина, которую он с 1909 года сделал публичной: по выходным ее можно было посетить, иногда даже в сопровождении самого Сергея Ивановича. И мемуаристы оставили впечатляющее описание этих экскурсий.
Щукин и Морозов были два человека, принадлежащие к одному и тому же кругу — это староверы, то есть это очень ответственная, морально прочная русская буржуазия, которые в то же время были настолько дерзкими, чтобы приобретать искусство, не имеющее стабильной репутации. В этом отношении они схожи. Схожи и списки имен, которые составили их коллекцию. В сущности, они собирали практически один и тот же ряд мастеров. Но вот здесь начинаются различия, различия фундаментальные, очень важные, определяющие для русского художественного процесса.
Братья Щукины сделали первые приобретения в самом конце XIX столетия: в 1898 году они купили полотна Писсарро и Моне. Тогда в Париже жил, прожигал жизнь и собирал свою коллекцию их младший брат Иван Щукин, который также печатался в русских журналах под псевдонимом Жан Броше, Жан Щука. И это был такой мостик для московских собирателей в Париж. Настоящая щукинская коллекция началась с импрессионистов, но, как очень хорошо показала выставка Louis Vuitton, на самом деле Щукин собирал очень многое, собирал пеструю картину современной западной живописи, но с момента приобретения импрессионистов он постепенно свой вкус сузил и сосредоточился именно на них. Дальше его коллекционирование напоминало взлет советской космической ракеты, которая отстреливает новую ступень, поднимаясь вверх. Он начал по-настоящему интересоваться импрессионистами, затем, около 1904 года, он практически полностью переключается на постимпрессионистов и за пять примерно лет покупает восемь произведений Сезанна, четыре — Ван Гога и 16 Гогенов, причем Гогенов экстра-класса. Затем он влюбляется в Матисса: первый Матисс приходит к нему в 1906 году, — а затем наступает полоса Пикассо. В 1914 году по понятным причинам, из-за начала мировой войны, Сергей Иванович, как и Иван Абрамович, перестает покупать картины за границей — там остаются заказанные вещи, такие как, например, матиссовские «Красные рыбки» из Центра Помпиду или матиссовская «Женщина на высоком табурете» из Музея современного искусства в Нью-Йорке.
Если Щукин такой собиратель-однолюб, очень редко возвращающийся к тому, что он уже пережил (исключением были покупки в 1912 году импрессионистов у брата), то Морозов — это человек, который собирает очень размеренно и стратегически. Он понимает, что он хочет. Сергей Маковский вспоминал, что на стене коллекции Морозова долгое время было пустое место, и на вопрос, а почему вы его держите так, Морозов говорил, что «я вижу здесь голубого Сезанна». И однажды эта лакуна заполнилась совершенно выдающимся полуабстрактным поздним Сезанном — картиной, которая известна как «Голубой пейзаж» и находится сейчас в Эрмитаже. Если мы перевернем эту вещь, то, в общем, мало что изменится, потому что только очень большое усилие зрительное заставит нас разобрать в этой череде мазков контуры дерева, горы, дороги и, может быть, домика там в центре. Это Сезанн, который уже освобождается от фигуративности. Но здесь важно именно то, что Морозов собирает по-другому: у него есть некий идеальный образ мастера, идеальный образ коллекции и он готов сидеть в засаде для того, чтобы получить нужную картину. Причем это очень произвольный выбор, личный, потому что, например, в 1912 году в Петербурге выставлялась и продавалась за очень большую сумму — 300 тысяч франков — величайшая картина импрессионистической эпохи «Бар в „Фоли-Бержер“» Эдуарда Мане. Бенуа тогда очень сожалел, что никто из русских коллекционеров не отважился на то, чтобы поменять деньги на шедевр. И Щукин, и Морозов могли это сделать, но Щукин уже не собирал импрессионистов, а у Морозова была своя идея того, чтó он хочет из Мане: он хотел пейзаж, он хотел скорее Мане-пленэриста, нежели интерьерную сцену.
Различия продолжаются и в других областях. Например, Щукин практически ничего не покупал из русского искусства. Более того, его не особо интересовало искусство за пределами Франции. У него есть произведения других европейских художников, но на общем фоне они совершенно теряются, и главное — что они не выражают основную тенденцию его собирательства. Морозов составил коллекцию русской живописи, которая немногим уступает его французской коллекции. Он собирал очень широкий спектр — от позднего русского реализма, такого вот творчества союза русских художников, изображавших нашу природу, Врубеля, Серова, символистов, Гончарову и Шагала, — он был одним из первых, если не первым русским, который купил вещь Шагала. Различной была их финансовая стратегия, их способы выбора. Мы знаем от Матисса, что Морозов, приезжая к дилеру в Париже, говорил: «Покажите мне лучших Сезаннов» — и делал выбор среди них. А Щукин забирался в магазин, в галерею и просматривал всех Сезаннов, которых мог найти. Морозов был известен в Париже как русский, который не торгуется, и в одной галерее он оставил за время собирательства четверть миллиона франков. Игорь Грабарь не без иронии пишет в своих воспоминаниях, что Сергей Иванович Щукин любил, потирая руки, говорить: «Хорошие картины дешевы». Но на самом деле именно Сергей Иванович Щукин заплатил рекордную сумму на рынке современной живописи: в 1910 году за «Танец» Матисса он заплатил 15 тысяч франков, а за «Музыку» — 12 тысяч. Правда, снабдил документ указанием «цена конфиденциальна».
Это разнообразие, прослеживающееся повсюду, — экспансивность Щукина и тихость Морозова, стратегия приобретения, выбор — казалось бы, прекращается там, где мы переходим к списку. Они действительно собрали прекрасных импрессионистов. Правда, в русских собраниях практически нет Эдуарда Мане. Это в определенном смысле загадка, потому что Эдуард Мане к этому моменту, когда наши соотечественники начали собирать, уже величина экстра-класса, это звезда. И Муратов однажды написал, что Эдуард Мане — это первый живописец, для полноценного представления о котором надо переплыть океан. То есть он не просто расходится по коллекциям — он уходит в Соединенные Штаты, а американские коллекционеры для европейских и русских в частности — это такой беспокоящий объект иронии: там время от времени проскальзывают упоминания о чикагских торговцах свининой, которые приедут в Париж и купят всё. Так вот, с Эдуардом Мане наши соотечественники как-то очень опростоволосились. О том, как мы не купили «Бар в „Фоли-Бержер“» я уже рассказал, но, видимо, дело еще в том, что идеальным импрессионистом для русского зрителя и русского собирателя был не Эдуард Мане, а Клод Моне. И Клода Моне, хорошего, действительно было достаточно много и у Щукина, и у Морозова. Дальше начинаются различия, потому что Морозов с его склонностью к лирическим пейзажам любил Сислея. Они собирали практически тех же самых постимпрессионистов, великую троицу — Сезанна, Гогена и Ван Гога, причем Гогена у Морозова было чуть меньше, чем у Щукина, но американский историк искусства Альфред Барр полагал, что качество собрания Гогена было едва ли не выше. На самом деле это крайне сложное соревнование, потому что вкус этих двух купцов был исключительно изощрен, правда, различен, и к этому фундаментальному различию мы сейчас и подходим.
Показательно то, что оба любили Матисса, но если Щукин пережил страсть — 37 картин, — то Морозов купил 11, и из них было довольно много ранних вещей, где Матисс еще не радикал, где он очень тонкий и осторожный живописец. А вот Пикассо у Морозова почти не было: против более чем 50 полотен у Щукина Морозов мог выставить только три картины Пикассо — правда, каждая из этих картин была шедевром, характеризующим определенный поворот. Это «Арлекин и его подружка» «голубого» периода; это «Девочка на шаре», которая была продана Гертрудой Стайн и куплена Иваном Морозовым, вещь «розового» периода; и это уникальный кубистический «Портрет Амбруаза Воллара» 1910 года: похожих на это изображение в мире, по-моему, только еще два портрета — Вильгельма Уде и Даниэля Анри Канвейлера. То есть и здесь, в несимпатичном ему Пикассо, Морозов сделал абсолютно снайперский выбор.
Морозов собирал вещи экстра-класса и одновременно характерные, вещи с такой биографией. Например, его «Бульвар Капуцинок» 1873 года Клода Моне — это, весьма вероятно, тот самый «Бульвар Капуцинок», который был выставлен на первой импрессионистической выставке в ателье Надара в 1874 году
. На этот счет есть разные мнения — американские искусствоведы предпочитают называть этим полотном «Бульвар Капуцинок» из музея в Канзас-Сити, но качество картины лично мне позволяет предположить, что там был именно наш, то есть московский Моне. «Просушка парусов» Дерена из собрания Ивана Морозова была именно той картиной, которая была воспроизведена на развороте журнала «Иллюстрасьон» 4 ноября 1905 года наряду с другими гвоздями Осеннего салона — произведениями фовистов. И этот список можно умножить: Морозов действительно отбирал вещи с биографией.
В чем заключалось фундаментальное различие между этими коллекциями и как это различие повлияло на наше искусство Сергей Иванович Щукин представил развитие современной французской живописи как перманентную революцию. Он выбирал вещи не просто характерные — он отдавал предпочтение вещам радикальным. Когда он начал собирать Матисса и следовать логике Матисса, важнейшим выбором был выбор элементарно простой картины. В своей европейской поездке, во время посещения Музея Фолькванг в городе Хаген в Рурской области Германии, Щукин увидел вещь, сделанную только что по заказу Карла Эрнста Остхауса — хозяина и основателя этого музея, в сущности одной из первых институций, посвященных строго современному искусству. Карл-Эрнст Отсхаус заказал Матиссу большую картину «Три персонажа с черепахой». Сюжет совершенно непонятен: три персонажа, три человекообразных существа — там даже с полом есть некоторые неопределенности — кормят черепаху или играют с ней. Вся колористическая гамма редуцирована до синего, зеленого и телесного; рисунок напоминает детский. И вот эта вот неслыханная простота Щукина абсолютно покорила — он захотел такую же, результатом чего была картина «Игра в шары», колористически и с точки зрения рисунка очень близкая к картине Остхауса, где черепахи уже не было и были три мальчика, которые катают шары, как это принято на Юге Франции. И эта вещь, вопиюще лаконичная и вызывающе примитивная, дала старт приобретению одной за другой радикальных вещей Матисса: «Красная комната», «Разговор». Но конечно, кульминация этих покупок — это «Танец» и «Музыка». То же самое можно сказать и о Пикассо. Щукин приобрел десятки вещей раннего Пикассо, стоящего на пороге кубизма, 1908–1909 годов; тяжелые, страшные, коричневые, зеленые фигуры, словно вырубленные топором из камня или дерева. И здесь он тоже был пристрастен, потому что целые периоды творчества Пикассо прошли мимо его внимания, но радикализм примитивного Пикассо превышал все остальные пределы. Он произвел колоссальное впечатление на русскую публику, которая сформировала свой собственный образ этого enfant terrible, этого возмутителя спокойствия мировой живописи.
