— То, что я делаю, мне сложно объяснить. Но я пишу, чтобы передать материальное в том, что я вижу в жизни. Как назвать такую живопись Она просто современна. Что же касается импрессионистов, к которым меня стараются причислить, это совершенно не соответствует моему творчеству. Конечно, в европейской живописи XIX — XX веков было большое засилье импрессионистов. Вероятно, подсознательно, стихийно, в самом этом направлении некоторые художники, например, Пикассо или Матисс, стали бороться против него. Прежде всего своим цветом.
— Как вы вообще относитесь к импрессионистам
— Не люблю их. Ни Моне, ни Ренуара, ни Сезанна… Хотя понимаю, что они — гении. Но моя живопись совсем другая. У меня все должно быть материальным. Если это земля, то она должна быть тяжелой, весомой, грубой. Не надо ее передавать в подробностях, в деталях, как, скажем, у Лактионова, а чтобы ее образ сам рождался из живописи, из сочетания цветов. А это — очень трудно. Но искусство — вообще вечная загадка. Вот я над этой загадкой и бьюсь…
— Когда я впервые увидел ваши картины, они меня потрясли прежде всего своей импульсивной энергией, взрывной силой…
— Именно эту энергию, жизненную силу я и стараюсь вдохнуть в свою живопись. Вот это, поверьте, и есть задача моего творчества. Пример такого сгустка энергии я вижу у Ван Гога: заходишь в его зал — волосы начинают шевелиться!
— А у Кандинского, Малевича, Филонова..
— Нет, нет! К ним я отношусь с полным равнодушием. Естественно, признаю, что они очень талантливые художники, но у себя дома я бы их картины не повесил. Мне нравятся Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тициан…
— Кого же из русских художников вы любите
— Артура Фонвизина, которого считаю своим учителем. В его работах — все на своем месте, все точно, закончено. Как в лучших образцах старинного иконного письма, которое я люблю за цветовую мощь, выверенность сочетаний и сопоставлений цвета, композиционную стройность.
Люблю творчество Дмитрия Митрохина, Алексея Тяпушкина, недавно умершего в Петербурге Басманова, а Вячеслава Павлова из Студии Нивинского считаю гениальным художником… Словом, хороших художников я всех люблю! Хотя российских своих современников я знаю плохо, я как-то оторван от них. Чтобы постичь художника, смысл и философию его искусства, надо с ним часто общаться, знать его всесторонне и хорошо…
— Имеют ли для вас большое значение темы картин
— Пожалуй, нет. Да и немного их у меня. Одна в два-три года. Но я каждый из сюжетов многократно варьирую, ищу оптимальное решение, обогащаю новым образным выражением. Сейчас я, например, занимаюсь темой охоты. Привлекают меня и библейские сюжеты. Но тоже немногие — три-четыре. Пишу пейзажи, но не с натуры. С натуры исполняю только портреты, но это особый род занятий. Много ли я написал портретов вообще Тысячи две-три, наверное. Куда же они подевались Куда-то разошлись, и у меня почти ничего не осталось…
— А много ли их покупают
— Не густо. Но на жизнь, на краски и холсты хватает.
— Ваши покупатели в основном, наверное, иностранцы
— Ничего подобного. В большинстве своем — наши, российские. За свои картины я беру недорого. Очень часто дарю. Особенно портреты. Много приходится помогать. Дочери Анастасии, сыну, друзьям, близким. Словом, помогаю, кому могу…
— После возвращения на Родину, вы, по-моему, широко выставлялись редко…
— Да. Почему это происходит Как я был «запрещенным» художником при Советской власти, так и остаюсь им до сих пор. Парадокс Конечно. Но тем не менее мои картины не приняли на Всероссийскую выставку, которая состоялась в Большом Манеже. Недавно не пустили меня и на выставку в Новый Манеж, ее организаторы сказали, что я «запрещенный» художник. Почему Понять не могу.
— Но, надеюсь, ваша юбилейная выставка все же состоится
— Да, ее предполагается открыть в сентябре в залах Инженерного корпуса Третьяковской галереи. Она будет ретроспективной, с 70-х годов по сегодняшние дни. Покажу 30 больших полотен. Будут и новые, недавно написанные картины. Вот, например, «Ферапонтово». Фрески великого Дионисия меня буквально потрясли. Рафаэль рядом с ними — не тянет. Мы, к сожалению, мало знаем свое, русское искусство, и часто его не ценим.
__________________
— В семидесятые годы я учился в Московском художественном институте имени В.И.Сурикова. Все пять лет, от начала до конца. Но диплома мне не дали. Почему Меня называли импрессионистом, а в институте учили соцреализму, который я никак не мог усвоить. Сначала я расстроился, а потом даже обрадовался — не надо будет заниматься всякой ерундой вроде написания картины на какую-нибудь комсомольскую тему. Ведь на этом подчас ломались даже талантливые студенты.
Вот так я стал совершенно свободным художником. Как писал, так и пишу, без всяких указаний, наставлений и «добрых» советов. И до сих пор, в свои семьдесят лет, не имею диплома об окончании высшего учебного заведения. Хотя я уже — заслуженный художник России, член-корреспондент Российской академии художеств, в 1989 году удостоен Золотой медали на Всемирном фестивале искусств в Багдаде. Мои картины находятся в Третьяковской галерее, Русском музее, в ряде крупнейших галерей и престижных собраний России и других стран. Прошло более ста моих персональных выставок.
— А вы хотели бы заняться преподаванием, ну, положим, в том же Суриковском институте
— Там меня не любят. В конце 80-х годов, в самом начале перестройки, у меня возникла идея создать на коммерческой основе художественный институт, пригласить туда хороших художников, положим, Кабакова, Тяпушкина. Даже заручился поддержкой Дмитрия Сергеевича Лихачева. Но какие-то авантюристы все испортили… От огорчения я уехал в Париж, прожил там семь лет. Вернулся в Россию в 1996 году. Кстати, моя дочь Анастасия тоже художница, получила профессиональное образование именно в Париже.
— Не жалеете о том, что вернулись в Россию
— Нет. Я никогда не думал навсегда остаться во Франции. Конечно, в Париже много прекрасного и замечательного, но там нечего делать русскому художнику. Франции нужны французские художники, а не русские. Русским место в России. Поэтому, кстати, многие возвращаются в Москву — Шемякин, Эрнст Неизвестный, Куперман, пытаются здесь зацепиться…- У вас весьма своеобразная живопись, не похожая ни на какую иную.
Газета «Культура»,
31-32 (7338) 8 — 14 августа 2002 г.
— На самом деле я прорисовываю все, — поясняет Анатолий Степанович — Просто некоторые художники решают это фотографической манерой, некоторые — пластической. Если взять Босха, то, с точки зрения реалистов, он тоже лишь намечал условно глаза, нос. Это другой язык, и его сложно понять. Нужно вглядываться, вживаться. Я достаточно близок к позднему Пикассо, хотя он и абстракционист. Язык художественной пластики воспринимается труднее, чем музыка, но он будит воображение, взывает к чувствам.
— Готова ли сегодняшняя публика к «испытанию чувством»
— Культура восприятия художественного произведения была и будет всегда. Искусство делится на профессиональное, народное и примитивно-самодеятельное. Всегда существовали Веласкес и Тициан, писавшие королей, и базарные художники, продающие расписные коврики. У каждого свой отсчет, своя цена и соответственно своя публика. Не могут все разом быть ценителями высокого искусства или «попсового». Все распределяется планомерно.
— Советский период — счастливый в том отношении, что тогда хорошо кормили академиков и нужных художников, с их роскошного стола перепадало и нам. Краски стоили дешево, холсты — тоже. Подрабатывал иллюстрациями, афишами, детскими картинками. Это сейчас не выкрутишься, наша система порабощается западной. Там, если тебя не покупают, хоть какой ты гениальный, то тебя как художника нет. Чем платить за краски, за мастерскую Можно пойти на улицу и писать портретики, как на Монмартре, но это копейки. Это поделки на потребу шатающейся публики. Я ничего не менял в себе. Только раньше были мрачные картины с крестным ходом, с распятием, то теперь палитра гораздо ярче. Теми произведениями я выражал несогласие с соцреализмом, где ударников труда изображают всеми цветами радуги.
